|
|
|
|
- -
луны. Моя сонливость словно исчезла вместе с тучами. Мне совсем не
хотелось спать, и я чувствовал, как от меня исходит запах Делакруа. Я
подумал, что еще долго моя кожа будет пахнуть паленым - "Жа-ров-ня! Для тебя
и для меня, шкворчит и дымится - тра-ля-ля-ля!"
Дженис ждала меня, как всегда, когда ночью была казнь. Мне не хотелось
пересказывать ей все, я не видел смысла в том, чтобы мучить ее, но она
поняла по моему виду, когда я появился в кухонной двери, и потребовала
рассказать все. Поэтому я сел, взял ее теплые руки в свои ледяные ладони
(отопитель в моем "форде" почти не грел, а погода после шторма резко
изменилась) и поведал ей все, что она хотела услышать. Где-то на половине
рассказа я вдруг неожиданно разрыдался. Мне было стыдно, но не очень, ведь
рядом была Дженис, а она никогда не упрекала меня за то, что я иногда вел
себя не так, как подобает мужчине... не так, как, полагал, должен себя
вести. Если у мужчины хорошая жена, он счастливейшее из созданий Божьих, а
если такой жены нет, мне его жаль, единственное утешение состоит в том, что
он не знает, сколь жалка такая жизнь. Я плакал, а она прижимала мою голову к
своей груди, когда же моя буря улеглась, мне стало чуть-чуть лучше. И,
наверное, именно тогда впервые моя мысль стала отчетливой. Не о ботинке,
нет. Она имела к нему некоторое отношение, но иное. Именно тогда я вдруг
ясно осознал: при всем несходстве пола, цвета кожи и габаритов у Джона Коффи
и у Мелинды Мурс были одинаковые глаза: несчастные, печальные и нездешние.
Умирающие глаза.
- Пойдем спать, - сказала жена наконец. - Пойдем со мной, Пол.
И мы пошли и занимались любовью, а потом она заснула. А я лежал, глядя
на серп луны и прислушиваясь к потрескиванию стен: они остывали и сжимались,
сменяя лето на осень. Лежал и думал о Джоне Коффи, о том, как он говорил,
что помог. "Я помог мышонку Дэла. Я помог Мистеру Джинглзу. Он - цирковая
мышь". Конечно. И, может быть, думал я, мы все - цирковые мыши, бегающие
туда-сюда, имеющие лишь слабое представление о том, что Бог и Дух святой
смотрят сверху в наши бакелитовые дома через слюдяные окошечки.
Я задремал, когда начало светать, и проспал часа два или три, я спал
так, как теперь все время сплю в Джорджии Пайнз и как редко бывало тогда -
короткими отрывками. Я засыпал, думая о церквях моей юности. Их названия
менялись в зависимости от пристрастий матушки и ее сестер, но все они были
как одна - Первая Церковь в Бэквудзе молитвы "Отче наш, сущий на Небесах". В
тени ее квадратной колокольни понятие расплаты присутствовало постоянно, как
удары колокола, созывающего верующих на молитву. Только Бог может прощать
грехи и прощает их, смывая предсмертной кровью своего распятого Сына, но это
не снимает с его детей обязанности каяться в этих грехах (и даже в простых
ошибках и заблуждениях) при первой возможности. Расплата была мощной, как
замок на двери, закрывающей прошлое.
Я заснул, думая о расплате, Эдуаре Делакруа, скачущем на молнии, о
Мелинде Муре и моем громадном парне с бесконечно плачущими глазами. Мысли
сложились в сон. В этом сне Джон Коффи сидел на берегу реки и издавал свои
нечленораздель-ные идиотские горестные вопли под утренним летним небом, а на
другом берегу товарный поезд нескончае-мой лентой мчался по высокому
арочному мосту в Трапингус. На каждой руке чернокожего лежало тело
обнаженной белокурой девочки. Его кулаки, как огромные коричневые камни,
были сжаты. Вокруг него стрекотали сверчки и вились мошки, день наполнялся
жарой. Во сне я подошел к нему, опустился на колени и взял его руки. Кулаки
его разжались, явив свои секреты. В одном была катушка, окрашенная зеленым,
красным и желтым. В другом - башмак тюремного надзирателя.
- Я ничего не мог сделать, - сказал Джон Коффи. - Я пытался вернуть все
назад, но было уже слишком поздно.
И на этот раз, во сне, я его понял.
На следующее утро в девять часов, когда я на кухне пил уже третью
чашечку кофе (жена ничего не сказала, но я видел неодобрение, крупно
написанное у нее на лице, когда она мне подавала ее), зазвонил телефон. Я
пошел в прихожую, чтобы взять трубку, и Центральная сказала кому-то, что
линия занята. Потом она пожелала мне веселенького дня и отключилась...
предположительно. С этой Центральной никогда ничего не знаешь наверняка.
Голос Хэла Мурса меня потряс. Срывающийся и хриплый, он будто
принадлежал восьмидесятилетнему старику. Я подумал, что, слава Богу, все
уладилось
<<< 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 >>>
- -
|
|
