|
|
|
|
- -
/> Там нас ждала каталка. Мы положили тело Биттербака на нее, и я в
последний раз проверил, что его волосы не горят. Косичка здорово обгорела с
одной стороны, и я с сожалением увидел, что красивая ленточка превратилась в
обугленный комочек.
Перси шлепнул покойника по щеке. Звук пощечины заставил всех нас
вздрогнуть. Перси посмотрел на нас с гордой улыбкой на губах и сияющими
глазами. Потом снова взглянул на Биттербака.
- Прощай, Вождь, - сказал он. - Надеюсь, в аду тебе мало не покажется.
- А ну, не трогай. - Голос Брута гулко и торжест-венно звучал в пустоте
тоннеля. - Он свое заплатил. Теперь со всеми в расчете. Так что не трогай
его.
- Да ладно тебе, - протянул Перси, но тут же неловко отступил назад,
когда Брут придвинулся к нему и его тень за спиной выросла, как тень той
обезьяны из рассказа об улице Морг. Но вместо того, чтобы схватить Перси,
Брут взялся за ручки каталки и стал медленно толкать Арлена Биттербака в
тоннель, где его ожидала последняя машина, припар-кованная на обочине шоссе.
Жесткие резиновые коле-са каталки скрипели, ее тень качалась и извивалась на
неровной кирпичной стене. Дин и Харри взялись за простынку в ногах и
прикрыли лицо Вождя, приобретающее уже восковой цвет мертвых, невинное и в
то же время виноватое.
Когда мне было восемнадцать, мой дядя Поль, в честь которого меня
назвали, умер от инфаркта. Я поехал с родителями в Чикаго на его похороны и
зашел навестить родственников по отцовской линии, многих из которых вообще
не знал. Мы пробыли там почти месяц. Вообще поездка была неплохой и
волнующей, но, с другой стороны, ужасной. Я был тогда влюблен без памяти в
молодую женщину, которая потом, через две недели после моего
девятнадцатилетия, стала моей женой. Однажды ночью, когда тоска по ней жгла
сердце и разум (не говоря уже о моих гениталиях) так, что я сходил с ума, я
сел писать ей письмо, длинное, почти нескончаемое: я изливал свою душу без
оглядки, не перечитывая, потому что боялся, что малодушие меня остановит. И
я не остановился, а когда мой внутренний голос настойчиво стал повторять,
что это безумие отправлять такое письмо, где мое раскрытое сердце протянуто,
как на ладони, я не внял ему с детской беззаботностью, не задумываясь о
последствиях. Меня потом всегда интересовало, сохранила ли Дженис это
письмо, но никогда не хватало смелости спросить об этом. Знаю точно, что не
нашел его, когда разбирал вещи жены после похорон, хотя само по себе это уже
ничего не значило. Я не спросил ее скорее всего из боязни узнать, что
пылающие строчки значили для нее гораздо меньше, чем для меня.
Письмо было на четырех страницах, я в жизни не писал ничего длиннее, а
теперь вот эта история. Сколько уже рассказано, а конца все еще не видно.
Если бы я знал, что будет так длинно, то, наверное, и не начинал. Я и
представить себе не мог, сколько дверей откроется в процессе писания, словно
старая отцовская авторучка не просто ручка, а странная волшебная палочка.
Лучший пример того, о чем я говорю, - Вилли Пароход, Мистер Джинглз, мышь на
Миле. Пока я не начал писать, я не осознавал, насколько важен этот мышонок
(да, именно он). Например то, как искал Делакруа до прихода самого Делакруа,
- я никогда не думал, что это придет мне в голову в здравом уме, пока не
начал писать и вспоминать.
Я хочу сказать, что не представлял, как далеко в про-шлое мне придется
уйти, чтобы рассказать вам о Джоне Коффи, или насколько придется оставить
его в камере, этого громадного человека, чьи ноги не умещались на койке, а
свисали до самого пола. Но я не хочу, чтобы вы о нем забыли. Я хочу, чтобы
вы увидели, как он лежит, глядя в потолок камеры, плача молчаливыми сле-зами
или закрыв лицо руками. Я хочу, чтобы вы услы-шали его вздохи, похожие на
рыдания, и время от вре-мени всхлипывания. Эти звуки не были такими, какие
мы слышим иногда в блоке "Г" - резкие крики с нот-ками раскаяния; в них
отсутствовало страдание, а выра-жение его глаз, казалось, было далеко от
того выражения боли, с которым мы привыкли сталкиваться. Иногда - я понимаю,
как глупо это звучит, конечно, понимаю, но нет смысла писать так длинно,
если не можешь расска-зать все, что накопилось в душе, - иногда мне
казалось, что он (Джон Коффи) чувствовал скорбь обо всем мире, слишком
большую, чтобы как-то ее облегчить. Изредка я садился и разговаривал с ним,
как разговаривал со все-ми (разговоры были нашей самой большой и самой
важ-ной работой, как я уже говорил), и старался утешить
<<< 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 >>>
- -
|
|
